Рассказы. Тьма.

1 :: 2 :: 3 :: 4 :: 5 :: 6 :: 7 :: 8 :: 9 :: 10 :: 11

V

Сидела, заломив руки, вся в блаженной истоме, вся счастливая безумно - будто помешанная. Покачивала головою и, не открывая блаженно грезящих глаз, говорила медленно, почти пела:

- Миленький мой! Пить с тобою будем. Плакать с тобою будем,- ох, как сладко плакать будем, миленький ты мой. За всю жизнь наплачуся! Остался со мною, не ушел. Как увидела тебя сегодня в зеркале, так сразу и метнулося: вот он, мой суженый, вот он, мой миленький. И не знаю я, кто ты, брат ли ты мой, или жених, а весь родной, весь близкий, весь желанненький...

Вспомнил и он эту черную, немую траурную пару в золотой раме зеркала и свое тогдашнее ощущение: как на похоронах,- и вдруг стало так невыносимо больно, таким диким кошмаром показалось все, что он, в тоске, даже скрипнул зубами. И, идя мыслью дальше, назад, вспомнил милый револьвер в кармане - двухдневную погоню - плоскую дверь без ручки, и как он искал звонка, и как вышел опухший лакей, еще не успевший натянуть фрака, в одной ситцевой грязной рубашке, и как он вошел с хозяйкой в белый зал и увидел этих трех чужих.

И все свободнее ему становилось - и наконец ясно стало, что он такой же, как и был, и совершенно свободен, совершенно свободен и может идти куда хочет.

Он строго обвел глазами незнакомую комнату и сурово, с убежденностью человека, который очнулся на миг от тяжелого хмеля и видит себя в чуждой обстановке, осудил все увиденное:

- Что это! Какая бессмыслица! Какой нелепый сон!

______________

Но музыка играла. Но женщина сидела, заломив руки, смеялась, бессильная говорить, изнемогающая под бременем безумного, невиданного счастья. Но это не был сон.

______________

- Что же это? Так это - правда?

- Правда, миленький! Неразлучные мы с тобою. Это - правда. Правда - вот эти плоские мятые юбки, висящие на стене в своем голом безобразии. Правда - вот эта кровать, на которой тысячи пьяных мужчин бились в корчах гнусного сладострастья. Правда - вот эта душистая, старая, влажная вонь, которая липнет к лицу и от которой противно жить. Правда - эта музыка и шпоры. Правда - она, эта женщина с бледным, измученным лицом и жалко-счастливою улыбкой.

Опять он положил на руки тяжелую голову, смотрел исподлобья взглядом волка, которого не то убивают, не то он сам хочет убить, и думал бессвязно: "Так вот она, правда... Это значит: и завтра и послезавтра не пойду, и все узнают, почему я не пошел, остался с девкою, запил, и назовут меня предателем, трусом, негодяем. Некоторые заступятся, будут догадываться... нет, лучше не надеяться на это, лучше так. Кончено так кончено. В темноту так в темноту. А что дальше? Не знаю, темно. Вероятно, ужас какой-нибудь,- ведь я еще не умею по-ихнему. Как странно: нужно учиться быть плохим. У кого же? У нее?.. Нет, она не годится, она сама ничего не знает, ну да я сумею. Плохим нужно быть по-настоящему, так, чтобы... Ох, что-то большое я разрушу!.. А потом? А потом, когда-нибудь, приду к ней, или в кабак, или на каторгу, и скажу: теперь мне не стыдно, теперь я ни в чем не виноват перед вами, теперь я сам такой же, как вы, грязный, падший, несчастный. Или выйду на площадь, падший, и скажу: смотрите, какой я! Все у меня было: и ум, и честь, и достоинство, и даже - страшно подумать - бессмертие; и все это я бросил под ноги проститутке, от всего отказался только потому, что она плохая... Что они скажут? Разинут рты, удивятся, скажут - "дурак"! Конечно, дурак. Разве я виноват, что я хороший? Пусть и она, пусть и все стараются быть хорошими... Раздай имение неимущим. Но ведь это имение и это Христос, в которого я не верю. Или еще: кто душу свою положит - не жизнь, а душу - вот как я хочу. Но разве сам Христос грешил с грешниками, прелюбодействовал, пьянствовал? Нет, Он только прощал их, любил даже. Ну, и я ее люблю, прощаю, жалею,- зачем же самому? Да, но ведь она в церковь не ходит. И я тоже. Это не Христос, это другое, это страшнее".

- Страшно, Люба!

- Страшно, миленький. Страшно человеку встретиться с правдой.

"Она опять о правде. Но отчего страшно? Чего я боюсь? Чего я могу бояться - когда я так хочу? Конечно, бояться нечего. Разве там на площади, перед этими разинутыми ртами, я не буду выше их всех? Голый, грязный, оборванный - у меня тогда будет ужасное лицо - сам отдавший все - разве я не буду грозным глашатаем вечной справедливости, которой должен подчиниться и сам Бог - иначе он не Бог!"

- Нет страшного, Люба!

- Нет, миленький, есть. Не боишься, и хорошо, но его не зови. Не надо.

"Так вот как я кончил. Не этого я ожидал. Не этого я ожидал для моей молодой, красивой жизни. Боже мой, но ведь это безумие, я с ума сошел! Еще не поздно! Еще не поздно. Еще можно уйти!"

- Миленький ты мой! - бормотала женщина, заломив руки.

Он хмуро взглянул на нее. В блаженно закрытых глазах ее, в блуждающей, счастливой, бессмысленной улыбке была неутолимая жажда, ненасытимый голод. Точно уже сожрала она что-то огромное и сожрет еще. Взглянул хмуро на тонкие, нежные руки, на темные впадины в подмышках и неторопливо встал. И с последним усилием спасти что-то драгоценное - жизнь или рассудок, или старую добрую правду - неторопливо и серьезно начал одеваться. Не может найти галстука.

- Послушай, ты не видала моего галстука?

- Ты куда? - оглянулась женщина. Руки ее упали с головы, и вся она потянулась вперед, к нему.

- Ухожу.

- Уходишь? - протяжно повторила она.- Уходишь? Куда?

Он усмехнулся угрюмо.

- Разве мне некуда идти. К товарищам иду.

- К хорошим? Ты обманул меня?

- Да, к хорошим,- опять усмехнулся.

Наконец он оделся; провел ладонями по бокам:

- Давай бумажник.

Подала.

- А часы?

Подала. Они лежали тут же, на столике.

- Прощай.

- Испугался?

Вопрос был спокойный, простой. Он взглянул: стояла высокая, стройная женщина, с тонкими, почти детскими руками, улыбалась бледно, побелевшими губами, и спрашивала:

- Испугался?

Как она менялась странно: то сильная, даже страшная, то вот как теперь, печальная, и больше на девушку похожа, чем на женщину. Но это ведь все равно. Сделал шаг к двери.

- А я думала, что ты останешься.

- Что?

- А я думала, что останешься. Со мною.

- Зачем?

- Ключ у тебя, в кармане. Да так: чтобы мне лучше было.

Уже щелкнул замок.

- Ну что же. Ступай. Ступай к своим хорошим, а я...

...И вот тогда, в эту последнюю минуту, когда оставалось открыть дверь и за нею вновь найти товарищей, прекрасную жизнь и героическую смерть,- он совершил дикий непонятный поступок, погубивший его жизнь. Было ли то безумие, которое овладевает иногда так внезапно самыми сильными и спокойными умами, или действительно - под визг пьяной скрипки, в стенах публичного дома, под дикими чарами подведенных глаз проститутки - он открыл какую-то последнюю ужасную правду жизни, свою правду, которой не могли и не могут понять другие люди. Но было ли безумием или здоровьем ума, было ли ложью или правдой новое понимание его,- он принял его твердо и бесповоротно, с тою безусловностью факта, которая всю прежнюю жизнь его вытянула в одну прямую огненную линию, оперила ее, как стрелу.

Провел медленно, очень медленно руками по щетинистому твердому черепу и, даже не закрыв двери,- просто пошел и сел на кровати. Широкоскулый, бледный, похожий с виду на иностранца, на англичанина.

- Что ты? Забыл что-нибудь? - удивилась женщина: так теперь не ожидала она того, что случилось.

- Нет.

- Что же ты? Почему ты не уходишь?

И спокойно, с выражением камня, на котором жизнь тяжелой рукою своею высекла новую страшную, последнюю заповедь, он сказал:

- Я не хочу быть хорошим.

Она ждала, не смея верить,- вдруг ужаснувшаяся тому, чего искала и жаждала так долго. Стала на колени. И, слегка улыбнувшись, уже по-новому, по-страшному возвышаясь над ней, он положил руку ей на голову и повторил:

- Я не хочу быть хорошим.

И радостно засуетилась женщина. Она раздевала его как ребенка, расшнуровывала ботинки, путаясь в узлах, гладила его по голове, по коленам, и не смеялась даже - так полно было ее сердце. Вдруг взглянула на его лицо и испугалась:

- Какой ты бледный! Пей, пей скорее. Тебе трудно, Петечка?

- Меня зовут Алексей.

- Все равно. Хочешь, я налью тебе в стакан? Только смотри, не обожгись, с непривычки трудно из стакана.

И, раскрыв рот, смотрела, пока он пил медленными, слегка неуверенными глотками. Закашлялся.

далее