Рассказы. Рассказ о семи повешенных.

1 :: 2 :: 3 :: 4 :: 5 :: 6 :: 7 :: 8 :: 9 :: 10 :: 11

12. ИХ ПРИВЕЗЛИ

Старательно бежали вагончики.

Несколько лет подряд Сергей Головин жил с родными на даче по этой самой дороге, часто ездил днем и ночью и знал ее хорошо. И если закрыть глаза, то можно было подумать, что и теперь он возвращался домой - запоздал в городе у знакомых и возвращается с последним поездом.

- Теперь скоро,- сказал он, открыв глаза и взглянув в темное, забранное решеткой, ничего не говорящее окно.

Никто не пошевельнулся, не ответил, и только Цыганок быстро, раз за разом, сплюнул сладкую слюну. И начал бегать глазами по вагону, ощупывать окна, двери, солдат.

- Холодно,- сказал Василий Каширин тугими, точно и вправду замерзшими губами; и вышло у него это слово так: хо-а-дна.

Таня Ковальчук засуетилась.

- На платок, повяжи шею. Платок очень теплый.

- Шею? - неожиданно спросил Сергей и испугался вопроса.

Но так как и все подумали то же, то никто его не слыхал,- как будто никто ничего не сказал или все сразу сказали одно и то же слово.

- Ничего, Вася, повяжи, повяжи, теплее будет,- посоветовал Вернер, потом обернулся к Янсону и нежно спросил:

- Милый, а тебе не холодно, а?

- Вернер, может быть, он хочет курить. Товарищ, вы, быть может, хотите курить? - спросила Муся.- У нас есть.

- Хочу!

- Дай ему папиросу, Сережа,- обрадовался Вернер.

Но Сергей уже доставал папиросу. И все с любовью смотрели, как пальцы Янсона брали папиросу, как горела спичка и изо рта Янсона вышел синий дымок.

- Ну, спасибо,- сказал Янсон.- Хорошо.

- Как странно! - сказал Сергей.

- Что странно? - обернулся Вернер.- Что странно?

- Да вот: папироса.

Он держал папиросу, обыкновенную папиросу, между обыкновенных живых пальцев и бледный, с удивлением, даже как будто с ужасом смотрел на нее. И все уставились глазами на тоненькую трубочку, из конца которой крутящейся голубой ленточкой бежал дымок, относимый в сторону дыханием, и темнел, набираясь, пепел. Потухла.

- Потухла,- сказала Таня.

- Да, потухла.

- Ну и к черту! - сказал Вернер, нахмурившись и с беспокойством глядя на Янсона, у которого рука с папиросой висела, как мертвая. Вдруг Цыганок быстро повернулся, близко, лицом к лицу, наклонился к Вернеру и, выворачивая белки, как лошадь, прошептал:

- Барин, а что, если бы конвойных того... а? Попробовать?

- Не надо,- так же шепотом ответил Вернер.- Выпей до конца.

- А для ча? В драке-то оно все веселее, а? Я ему, он мне, и сам не заметил, как порешили. Будто и не помирал.

- Нет, не надо,- сказал Вернер и обернулся к Янсону: - Милый, отчего не куришь?

Вдруг дряблое лицо Янсона жалко сморщилось: словно кто-то дернул сразу за ниточку, приводящую в движение морщины, и все они перекосились. И, как сквозь сон, Янсон захныкал, без слез, сухим, почти притворным голосом:

- Я не хочу курить. Аг-ха! Аг-ха! Аг-ха! Меня не надо вешать. Аг-ха, аг-ха, аг-ха!

Около него засуетились. Таня Ковальчук, обильно плача, гладила его по рукаву и поправляла свисавшие крылья облезлой шапки:

- Родненький ты мой! Миленький, да не плачь, да родненький же ты мой! Да несчастненький же ты мой!

Муся смотрела в сторону. Цыганок поймал ее взгляд и оскалился.

- Чудак его благородие! Чай пьет, а пузо холодное,- сказал он с коротким смешком. Но у самого лицо стало иссиня-черное, как чугун, и ляскали большие желтые зубы.

Вдруг вагончики дрогнули и явственно замедлили ход. Все, кроме Янсона и Каширина, привстали и так же быстро сели опять.

- Станция! - сказал Сергей.

Как будто сразу из вагона выкачали весь воздух: так трудно стало дышать. Выросшее сердце распирало грудь, становилось поперек горла, металось безумно - кричало в ужасе своим кроваво-полным голосом. А глаза смотрели вниз на подрагивающий пол, а уши слушали, как все медленнее вертелись колеса

- скользили - опять вертелись - и вдруг стали.

Поезд остановился.

Тут наступил сон. Не то чтобы было очень страшно, а призрачно, беспамятно и как-то чуждо: сам грезящий оставался в стороне, а только призрак его бестелесно двигался, говорил беззвучно, страдал без страдания. Во сне выходили из вагона, разбивались на пары, нюхали особенно свежий, лесной, весенний воздух. Во сне тупо и бессильно сопротивлялся Янсон, и молча выволакивали его из вагона.

Спустились со ступенек.

- Разве пешком? - спросил кто-то почти весело.

- Тут недалеко,- ответил другой кто-то так же весело.

Потом большой, черной, молчаливой толпою шли среди леса по плохо укатанной, мокрой и мягкой весенней дороге. Из леса, от снега перло свежим, крепким воздухом; нога скользила, иногда проваливалась в снег, и руки невольно хватались за товарища; и, громко дыша, трудно, по цельному снегу двигались по бокам конвойные. Чей-то голос сердито сказал:

- Дороги не могли прочистить. Кувыркайся тут в снегу.

Кто-то виновато оправдывался:

- Чистили, ваше благородие. Ростепель только, ничего че поделаешь. Сознание возвращалось, но неполно, отрывками, странными кусочками. То

вдруг мысль деловито подтверждала:

?Действительно, не могли дороги прочистить?.

То снова угасало все, и оставалось одно только обоняние: нестерпимо яркий запах воздуха, леса, тающего снега; то необыкновенно ясно становилось все - и лес, и ночь, и дорога, и то, что их сейчас, сию минуту повесят. Обрывками мелькал сдержанный, шепотом, разговор:

- Скоро четыре.

- Говорил: рано выезжаем.

- Светает в пять.

- Ну да, в пять. Вот и нужно было...

В темноте, на полянке, остановились. В некотором отдалении, за редкими, прозрачными по-зимнему деревьями, молчаливо двигались два фонарика: там стояли виселицы.

- Калошу потерял,- сказал Сергей Головин.

- Ну? - не понял Вернер.

- Калошу потерял. Холодно.

- А где Василий?

- Не знаю. Вон стоит.

Темный и неподвижный стоял Василий.

- А где Муся?

- Я здесь. Это ты, Вернер?

Начали оглядываться, избегая смотреть в ту сторону, где молчаливо и страшно понятно продолжали двигаться фонарики. Налево обнаженный лес как будто редел, проглядывало что-то большое, белое, плоское. И оттуда шел влажный ветер.

- Море,- сказал Сергей Головин, внюхиваясь и ловя ртом воздух.- Там море.

Муся звучно отозвалась:

- Мою любовь, широкую, как море!

- Ты что, Муся?

- Мою любовь, широкую, как море, вместить не могут жизни берега.

- Мою любовь, широкую, как море,- подчиняясь звуку голоса и словам, повторил задумчиво Сергей.

- Мою любовь, широкую, как море...- повторил Вернер и вдруг весело удивился: - Муська! Как ты еще молода!

Вдруг близко, у самого уха Вернера, послышался горячий, задыхающийся шепот Цыганка:

- Барин, а барин. Лес-то, а? Господи, что же это! А там это что, где фонарики, вешалка, что ли? Что же это, а?

Вернер взглянул: Цыганок маялся предсмертным томлением.

- Надо проститься...- сказала Таня Ковальчук.

- Погоди, еще приговор будут читать,- ответил Вернер.- А где Янсон? Янсон лежал на снегу, и возле него с чем-то возились. Вдруг остро

запахло нашатырным спиртом.

- Ну что там, доктор? Вы скоро? - спросил кто-то нетерпеливо.

- Ничего, простой обморок. Потрите ему уши снегом. Он уже отходит, можно читать.

Свет потайного фонарика упал на бумагу и белые без перчаток руки. И то и другое немного дрожало; дрожал и голос:

- Господа, может быть, приговора не читать, ведь вы его знаете? Как вы?

- Не читать,- за всех ответил Вернер, и фонарик быстро погас.

От священника также все отказались. Цыганок сказал:

- Буде, батя, дурака ломать; ты меня простишь, а они меня повесят. Ступай, откудова пришел.

И темный широкий силуэт молча и быстро отодвинулся вглубь и исчез. По-видимому, рассвет наступал: снег побелел, потемнели фигуры людей, и лес стал реже, печальнее и проще.

- Господа, идти надо по двое. В пары становитесь как хотите, но только прошу поторопиться.

Вернер указал на Янсона, который уже стоял на ногах, поддерживаемый двумя жандармами:

- Я с ним. А ты, Сережа, бери Василия. Идите вперед.

- Хорошо.

- Мы с тобою, Мусечка? - спросила Ковальчук.- Ну, поцелуемся.

Быстро перецеловались. Цыганок целовал крепко, так что чувствовались зубы; Янсон мягко и вяло, полураскрытым ртом,- впрочем, он, кажется, и не понимал, что делает. Когда Сергей Головин и Каширин уже отошли на несколько шагов, Каширин вдруг остановился и сказал громко и отчетливо, но совершенно чужим, незнакомым голосом:

- Прощайте, товарищи!

- Прощай, товарищ! - крикнули ему.

Ушли. Стало тихо. Фонарики за деревьями остановились неподвижно. Ждали вскрика, голоса, какого-нибудь шума,- но было тихо там, как и здесь, и неподвижно желтели фонарики.

- Ах, Боже мой! - дико прохрипел кто-то. Оглянулись: это в предсмертном томлении маялся Цыганок.- Вешают!

Отвернулись, и снова стало тихо. Цыганок маялся, хватая руками воздух:

- Как же это так! Господа, а? Мне-то одному, что ль? В компании-то оно веселее. Господа! Что же это?

Схватил Вернера за руку сжимающими и распадающимися, точно играющими пальцами:

- Барин, милый, хоть ты со мной, а? Сделай милость, не откажи!

Вернер, страдая, ответил:

- Не могу, милый. Я с ним.

- Ах ты, Боже мой! Одному, значит. Как же это? Господи!

Муся шагнула вперед и тихо сказала:

- Пойдемте со мной.

Цыганок отшатнулся и дико выворотил на нее белки:

- С тобою?

- Да.

- Ишь ты. Маленькая какая! А не боишься? А то уж я один лучше. Чего там!

- Нет, не боюсь.

Цыганок оскалился.

- Ишь ты! А я ведь разбойник. Не брезгаешь? А то лучше не надо. Я сердиться на тебя не буду.

Муся молчала, и в слабом озарении рассвета лицо ее казалось бледным и загадочным. Потом вдруг быстро подошла к Цыганку и, закинув руки ему за шею, крепко поцеловала его в губы. Он взял ее пальцами за плечи, отодвинул от себя, потряс - и, громко чмокая, поцеловал в губы, в нос, в глаза.

- Идем!

Вдруг ближайший солдат как-то покачнулся и разжал руки, выпустив ружье. Но не наклонился, чтобы поднять его, а постоял мгновение неподвижно, повернулся круто и, как слепой, зашагал в лес по цельному снегу.

- Куда ты? - испуганно шепнул другой.- Стой!

Но тот все так же молча и трудно лез по глубокому снегу; должно быть, наткнулся на что-нибудь, взмахнул руками и упал лицом вниз. Так и остался лежать.

- Ружье подыми, кислая шерсть! А то я подыму! - грозно сказал Цыганок.- Службы не знаешь!

Вновь хлопотливо забегали фонарики. Наступала очередь Вернера и Янсона.

- Прощай, барин! - громко сказал Цыганок.- На том свете знакомы будем, увидишь когда, не отворачивайся. Да водицы когда испить принеси - жарко мне там будет.

- Прощай.

- Я не хочу,- сказал Янсон вяло.

Но Вернер взял его за руку, и несколько шагов эстонец прошел сам; потом видно было - он остановился и упал на снег. Над ним нагнулись, подняли его и понесли, а он слабо барахтался в несущих его руках. Отчего он не кричал? Вероятно, забыл, что у него есть голос.

И вновь неподвижно остановились желтеющие фонарики.

- А я, значит, Мусечка, одна,- печально сказала Таня Ковальчук.- Вместе жили, и вот...

- Танечка, милая...

Но горячо вступился Цыганок. Держа Мусю за руку, словно боясь, что еще могут отнять, он заговорил быстро и деловито:

- Ах, барышня! Тебе одной можно, ты чистая душа, ты куда хочешь, одна можешь. Поняла? А я нет. Яко разбойника.... понимаешь? Невозможно мне одному. Ты куда, скажут, лезешь, душегуб? Я ведь и коней воровал, ей-Богу! А с нею я, как... как со младенцем, понимаешь. Не поняла?

- Поняла. Что же, идите. Дай я тебя еще поцелую, Мусечка.

- Поцелуйтесь, поцелуйтесь,- поощрительно сказал женщинам Цыганок.- Дело ваше такое, нужно проститься хорошо.

Двинулись Муся и Цыганок. Женщина шла осторожно, оскользаясь и, по привычке, поддерживая юбки; и крепко под руку, остерегая и нащупывая ногою дорогу, вел ее к смерти мужчина.

Огни остановились. Тихо и пусто было вокруг Тани Ковальчук. Молчали солдаты, все серые в бесцветном и тихом свете начинающегося дня.

- Одна я,- вдруг заговорила Таня и вздохнула.- Умер Сережа, умер и Вернер и Вася. Одна я. Солдатики, а солдатики, одна я. Одна...

Над морем всходило солнце.

Складывали в ящик трупы. Потом повезли. С вытянутыми шеями, с безумно вытаращенными глазами, с опухшим синим языком, который, как неведомый ужасный цветок, высовывался среди губ, орошенных кровавой пеной,- плыли трупы назад, по той же дороге, по которой сами, живые, пришли сюда. И так же был мягок и пахуч весенний снег, и так же свеж и крепок весенний воздух. И чернела в снегу потерянная Сергеем мокрая, стоптанная калоша.

Так люди приветствовали восходящее солнце.
/ Рассказы.